https://www.business-gazeta.ru/news/441887

Меня трудно заподозрить в почитании Начальника Управления образования Казани. В августе он дал мне выговор, который я считаю незаконным. Попытаюсь его отменить. Мне дорого мое честное имя. Хидиятов дал мне выговор потому, что ему приказали. Знаю, кто приказал. Знаю, почему. 

НО Я НЕ ВЕРЮ В ТО, ЧТО ОН БРАЛ ВЗЯТКИ. 

Я взяточников чувствую. Меня много раз пытались то купить, то запугать. Трижды увольняли. Должны были и четвертый раз уволить, за сохранение татарского языка…, но ограничились двумя штрафами размером с мою месячную зарплату. 

Помню, как при каждом моем увольнении от меня отворачивались почти все «друзья». Да и сейчас, я думаю, когда меня очередной раз соберутся снимать — возможно, например, за эту поддержку того, кого сейчас бьют — тогда от меня отвернется большинство тех, кто сейчас рядом. 

В 2000, когда в Академическом колледже собирали по приказу тогдашней администрации города подписи за то, чтобы меня убрать с поста директора, Наиль Афлетонов отказался подписывать эту грязную бумагу. Спасибо, Наиль Абузарович! Помню ту майскую публикацию в Вечерней Казани. Помню и 8 подписей — за то, чтобы уволили Шмакова.

Ильнар Хидиятов, я думаю, готов выполнить приказ начальника. И выполнял. Он послушен. Меня вот сейчас волнует, чтобы не обидели троих детей Хидиятова. Стоит почитать, как наш обозленный народ комментарии пишет про «Яблочко от яблони…» Попытаюсь поддержать детей оболганного чиновника, если смогу. Что-то мне подсказывает, что он не взяточник. Его, возможно, выбрали потому, что его некому защитить. Если ошибаюсь, напишу об этом. 

А пока — «НЕ ВЕРЮ!» 

«Работая локтями, мы бежали,- 
кого-то люди били на базаре. 
Как можно было это просмотреть! 
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу, 
зачерпывая валенками воду 
и сопли забывали утереть. 

И замерли. В сердчишках что-то сжалось, 
когда мы увидали, как сужалось 
кольцо тулупов, дох и капелюх, 
как он стоял у овощного ряда, 
вобравши в плечи голову от града 
тычков, пинков, плевков и оплеух. 

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой. 
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой. 
Кровь появилась. И пошло всерьез. 
Все вздыбились. Все скопом завизжали, 
обрушившись дрекольем и вожжами, 
железными штырями от колес. 

Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» — 
толпа сполна хотела рассчитаться, 
толпа глухою стала, разъярясь. 
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала, 
и нечто, с телом схожее, топтала 
в снегу весеннем, превращенном в грязь. 

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно. 
Я видел, как сноровисто и точно 
лежачему под самый-самый дых, 
извожены в грязи, в навозной жиже, 
всё добавляли чьи-то сапожищи, 
с засаленными ушками на них. 

Их обладатель — парень с честной мордой 
и честностью своею страшно гордый — 
все бил да приговаривал: «Шалишь!…» 
Бил с правотой уверенной, весомой, 
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый, 
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!» 

Не помню, сколько их, галдевших, било. 
Быть может, сто, быть может, больше было, 
но я, мальчишка, плакал от стыда. 
И если сотня, воя оголтело, 
кого-то бьет,- пусть даже и за дело! — 
сто первым я не буду никогда!»